Фазиль и его окрестности
Ладно бы в местном Союзе писателей, школе номер три, в «Апсныпресс» или театре имени Самсона Чанбы, где на афише «Кролики и удавы», по мнению местных критиков, всю многослойность вещи не передающие. Но. выходишь на петляющую, подмигивающую покосившимися окнами на недокрашенных фасадах улочку, окликаешь, скажем, опаленного солнцем мужичка с юркой худосочной коровой на длинной привязи: «Извините! Не знаете, случайно, где тут жил писатель Искандер?» «Фазиль? Кто ж Фазиля не знает? — склоняя имя, сухумцы почему-то делают ударение на «я». — Это вам на 31 Марта».
Дому, где прошло детство классика, больше 130 лет. Строил дед — перс Ибрагим, «уважаемым человеком был, держал в городе кирпичную фабрику». Теперь здесь живет двоюродный брат Реза Фиридунович, Ризик, бывший технолог абхазского винзавода и первый хранитель самодельного музея. Из меморий, подделок тут, впрочем, не держат: письменный стол («Фазиль подолгу за ним сидел, все по клавишам стучал. Пока работал, обо всем забывал, вообще разговаривал мало, больше слушал, вникал, шуткам радовался, как ребенок»), кое-что из личных вещей, черно-белые фотографии. Мать, красавица Лели, отец Абдул — «его тоже все уважали, он возил на арбе табак» — и даже дядя Коля. Тот самый, что увековечен в автобиографическом цикле о детстве Чика. Слабоумного дядюшку, знавшего «около восьмидесяти слов из абхазского, турецкого и русского», мальчик водил на разбирательства в школу, тот был доволен, что с ним беседует «серьезный человек», а о чем шел разговор, тут же счастливо забывал.
Среди семейных портретов невольно ищешь Сандро. Кажется, вездесущий водитель грузовичка, позже пересевший на номенклатурный бьюик Нестора Лакобы, просто обязан быть другом дома или родственником. Позже понимаешь — почему. Сплав гротеска и философичности, большой ребенок и пикаро, Сандро стал не просто центральным персонажем советского классика. Он — своего рода символ, спасительная выдумка о неуязвимом и неунывающем взрослом, вышедшая из-под пера представителя поколения безотцовщины.
Искандер-старший хоть и не погиб на фронте, но сына почти не растил — вместе с другими иранцами был депортирован из СССР в 1938-м. Мифологемой представляется и сам Чегем. Затерянный патриархальный рай, где на окраине растет молельный орех, размышляя о чем-то своем, пасется «героический буйвол», а собаки со свойственным им очаровательным лукавством отгоняют от забора «очень опасного, хотя и невидимого врага», когда чегемские тетушки, ближе к полудню, начинают греметь тарелками, — существует лишь на бумаге. Села, в котором будущий писатель жил с матерью в годы войны, простыл и след. Последняя деревня у подножия гор — Джгерда. Там не более десятка домов, и в каждом вас готовы накормить соленьями и мамалыгой, услышав заветное имя, культурный код, пароль: «Кто ж Фазиля не знает? Он наши края на весь мир прославил. »
Тут не поспоришь. Книги обладателя орденов «За заслуги перед Отечеством» II, III, IV степеней, лауреата Госпремии СССР и дважды — Госпремии РФ переведены на все мыслимые языки. Немецкий переводчик Саша Кемпфе, прочитав «Сандро», спрашивал: «Эндурцы — это евреи?».
«. Начинается, решил я <. > — вспоминал об этом случае писатель в предисловии к одному из поздних переизданий романа-эпопеи. — Эндурцев и кенгурцев я придумал еще в детском саду. Мой любимый дядя хохотал над моими рисунками, где я изображал бесконечные сражения двух придуманных племен. Потом любимый дядя погиб в Магадане, а эти придуманные народы всплыли в виде названия двух районов Абхазии. И теперь (только заткните кляпом рот психопату-психоаналитику) я скажу: эндурцами могут быть представители любой нации. Эндурцы — это и наш предрассудок (чужие), и образ дурной цивилизации, делающий нас чужими самим себе. Однажды мы можем проснуться, а кругом одни эндурцы, из чего не следует, что мы не должны просыпаться, а следует, что просыпаться надо вовремя. Впрочем, поиски и выявление эндурцев и есть первый признак самих эндурцев. Позднейший лозунг «Эндурское — значит отличное!» — ко мне никакого отношения не имеет».
Вообще, что правда, а что анекдот, где притча, а где чистой воды розыгрыш, у Искандера не всегда разберешь. Да и не надо этого делать. Пропахший мимозой, звенящий эвкалиптовыми кронами загадочный Апсны, чудом уцелевший обломок рафинированной Атлантиды (от абхазцев можно услышать и такой поворот), наполовину выдуман — наполовину воссоздан. Да и не Сухум там вовсе, а Мухус: не город, не деревня — вселенная, центр и древо мироздания, где дышат «крепким и вкусным, как буйволиное молоко» воздухом, танцуют не хуже Паты Патараи, объясняют сложные вещи простым языком, так ничего и не взяв в толк, снова берутся объяснять, находят смешное, когда не грех и заплакать. Живут, подбрасывая в огонь свежих дров. Греются. Подтапливают и подкапчивают нордическую Москву, которая, как, впрочем, и все столицы мира, — тоже где-то в окрестностях Чегема.
Теперь, прощаясь с Искандером, в число заслуг классика ставят расширение границ русской прозы, включение в нее новых смысловых территорий. Говорят, что Мухус для нас, как Петербург Достоевского или гоголевская Диканька. Ну или, предчувствуя хитрую улыбку дядюшки Сандро, нам дали прикоснуться к самой продвинутой и древней цивилизации человечества.